06 марта 2013 — 10:00
Кажется, о Великой Отечественной войне мы знаем уже все. Но с каждым годом непосредственных участников войны становится все меньше, а вместе с ними уходит и память о страшных годах. Следов о войне практически не остается. И через несколько лет они совсем могут потеряться. Но помнить надо! Те, кто к моменту начала боевых действий был еще ребенком, могут многое рассказать и вспомнить. Сегодня о военном детстве рассказывает Иван Бочко, двадцать три года отдавший работе в автопарке № 4 г. Волковыска.
Первые дни войныКогда началась война, мне было всего шесть лет. Кажется, что можно запомнить в таком возрасте? Но острые жизненные моменты врезаются даже в память ребенка. Их невозможно забыть, невозможно вычеркнуть, стереть. Такое не забывается…Наша деревня Букштово Мостовского района — большая, красивая, стояла на берегу речушки Сипа. В ней столько рыбы было! Мы, пацаны, все лето проводили на этой речке. Так было и 22 июня 1941 года. Взрослые, как всегда, ловили рыбу, а мы с друзьями ходили по берегу. И вдруг мы увидели, как со стороны Деречина (в 4 километрах от нас) бежали женщины и кричали: «Началась война!». Первый раз в жизни я услышал слово «война». Представлять, мы, конечно, совсем не представляли, что это такое. Старшие говорили о войне, но до нас, детей, это не доходило.
В этот день самолеты немецкие летали, но поскольку в Мостовском районе советских войск не было, никаких военных операций они не выполняли. А назавтра началось движение наших войск. Но в ночь с 23 на 24 июня на дороге Милевичи — Деречин, где продвигался наш танковый полк, немцы устроили засаду. Часть немецкого отряда укрепилась перед Деречином на Алексичском кладбище, а бронетехника заняла господствующую высотку (зельвенская Лысая гора). Оттуда немцы видели все. Советские танки, угодившие в ловушку, фашисты уничтожали один за другим. Стрельба и взрывы не стихали всю ночь. А мы, родители, две сестры, брат и я — сидели, в страхе прижавшись друг другу. От нас этот бой проходил километрах в двух.
Назавтра мы, дети, пасли скот. И прямо над нами летали немецкие самолеты, так низко, что было видно летчиков в кабине. К вечеру нам открылось страшное зрелище — по полю бежали наши солдаты, довольно много, человек пятьдесят. У кого нога перебита и его ведут, у кого рука вся в крови, у кого лицо. Они как бежали около нас, так, не останавливаясь, побежали по направлению к Щаре.
Поздно вечером, когда я вернулся домой, увидел, что рядом с нашим домом горит советский танк. Ему как-то удалось выбраться из немецкого окружения, но уйти далеко не смог — подбили. Два человека сгорели в танке, двое других успели выбраться. И вот они, раненые, с перебитыми ногами, лежат возле горящего танка, просят воды. Павел Мозоль (потом он ушел в партизаны) взял в нашем доме ведро с водой и напоил их. Танкисты в знак благодарности подарили ему танковые часы. Нам было больно смотреть на их страдания, но чем мы могли помочь?! Спрятать -- значит обречь свою семью и всю деревню на смерть. Танкисты и сами это понимали, поэтому ничего, кроме воды, не просили. А вечером приехала в деревню немецкая машина и забрала их. Куда, никто из нас не знал.
Мы стали взрослымиУдивительно, но мы, дети, несмотря на все, что пришлось пережить в эти дни, почему-то совсем не боялись немцев. Даже тогда, когда они «заполонили» всю деревню. Наверное, как всем детям, нам было просто любопытно, и это любопытство перекрывало страх. Мы крутились возле немцев, не стесняясь, разглядывали их и оружие…
Когда фашисты пришли в нашу деревню, мы увидели, как сдавались в плен наши солдаты: открывается гумно Владимира Жука и оттуда выходит красноармеец с поднятой вверх палкой. А на ней — белая рубашка. Следом за ним — еще человек двадцать, и все с белыми «флагами». Немцы усадили их на пятачке возле нашего дома. Мы смотрели то на наших, теперь уже пленных, то на немцев. И за эти несколько минут мы выросли в своем сознании, стали взрослыми. Как больно было видеть опущенные, потерянные глаза красноармейцев и слышать насмешки немецких солдат, их игру на губных гармошках. Фашисты, не имея никакого сопротивления в первые дни войны, вели себя очень нагло, чувствовали себя хозяевами…
К вечеру снова пришла машина, всех пленных забрали и увезли. Не знаю зачем, но возле нашего дома немцы оставили три мотоцикла с колясками. Возможно, хотели проверить «на вшивость» население. И действительно, доступ к мотоциклам был абсолютно свободным. Но за четыре месяца (забрали немцы их лишь в конце ноября) ни одного винтика никто не открутил. У нас даже и мыслей таких не было, ведь знали — немцы обязательно накажут.
На грани жизни и смертиК осени в наших краях начали формироваться партизанские отряды. Первые состояли в основном из бежавших военных, которые старались выжить и не попасть в плен. Начал создавать партизанский отряд и Павел Булак, чья деятельность приводила в ужас всех немцев.Из нашей деревни никто никуда не уезжал. Мы жили в постоянном ожидании чего-то страшного. Ночью в деревню приходили партизаны, днем — немцы. Боялись, что фашисты узнают про визиты партизан или, еще хуже, сами придут в деревню под видом наших. Когда в Букштово появлялись немцы, все дети прятались кто куда. На разговор выходили только взрослые, выясняли, чего они хотят. А приезжали немцы с разными целями — то за продуктами, то порядок какой-то навести и сделать все по-своему, то запугать людей. Никто и никогда с ними не спорил — отдавали все, что требовали. А вот партизаны наши никогда не требовали, не отбирали ничего. Когда появлялись, просто просили чистого белья и хлеба.
Когда мы узнали, что сожгли Шауличи (от нас километров сорок), стало еще страшнее. Но тогда по наставлению нашего батюшки мы оградились от смерти двумя крестами. Один поставили на въезде в деревню, другой — на выезде. Вот Бог нас и спасал всегда, не допустил беды. Выручало и то, что Букштово — деревня дружная была, никто никого не выдал, никто не перешел на сторону к немцам и не стал полицаем. Тяжелое испытание выпало однажды на нашу долю. Жил в деревне Павел Мозоль, кузнец, заметный мужик. Сын его ушел в партизаны, вот немцы и узнали, что отец партизана живет в Букштово.
Приехал немец с полицаями, собрал всю деревню. Тут же и я, а рядом со мной и аккурат напротив офицера стоял Павел Лаврентьевич. Немец и спрашивает: «Здесь есть отец партизана Мозоля?». И тишина…Минута молчания казалась нам всем вечностью. «Нет!» — отрезал староста. И никто из восьмидесяти человек не признался, что вот он, стоит прямо перед вами. Промолчали все.
Помню еще один страшный момент, когда наша семья была обречена на смерть. Но Бог уберег. Проснулся я утром и слышу — в доме чужие мужские голоса. Смотрю, партизаны. На телеге они ехали, наверное, с какого-то задания. И вдруг в окно видим — немецкая бронемашина прямо к нашему дому направляется. Партизаны бежать. Двое побежали к речке Сипа, двое других прямо перед глазами у немцев повернули налево и по чистому полю — к другим деревням. Их-то немцы и стали преследовать. Но погоня длилась недолго — пулеметной очередью партизанам перебило ноги. Раненых, их закинули в кузов и увезли. А мы всей семьей стояли белые, как смерть, и колотились от страха. В голове крутилась только одна мысль: «Шауличи из-за одного человека сожгли, а тут партизан приютили в доме!». Мы были уверены — сейчас немцы вернутся и расстреляют нас. Но машина развернулась и уехала. Только тогда мы вздохнули спокойно.
Как делали мыло, шили обувь и учились в школеВ рассказах о войне на бытовые трудности всегда мало обращают внимания. А ведь это тоже было.Когда началась война, не стало соли. Потом где-то родители достали красной. Не было мыла, пошли вши, клопы, блохи. Началась, как говорили тогда, короста — чесотка. Помню, что мама использовала печную золу, чтобы избавляться от этой напасти. А еще отваривала стебли табака, в горячей воде растапливала туда тол, все перемешивала и мазала нас везде, куда только чесотка распространялась. Отец же делал необычное мыло. Где-то он достал каустической соды, которая разлагала мясные продукты. Потом сода застывала — это и было наше мыло. Клопов, несмотря на все усилия, вывести практически не удавалось. Только избавимся, как они тут же появлялись снова.
Зерно каждый собирал на своем участке. Стоял вопрос, где его смолоть. Помогли местные умельцы. Павел Лаврентьевич Мозоль чесал круглые и плоские по сторонам два камня. Верхний — с отверстием. Павел Алексеевич Горбацевич, столяр, делал из дерева корпус под эти камни. Получались жернова. Даже у детей хватало сил смолоть десять килограммов зерна в течение одного-двух часов. Из-за нехватки земли в каждой семье держали овец. Это и еда была, и шерсть, и овчина.
В качестве обуви использовали все, что держалось на ногах. Брат моего отца в кипятке разделял на два слоя покрышку от мотоцикла. Отрезали кусок на длину ноги, сшивали спереди и сзади — вот и вся премудрость. В такой обуви почти все дети ходили, в том числе и я.
При всех этих трудностях у нас в деревне была организована школа. Первый и второй классы я окончил еще при немцах. Замечательный человек и талантливейший педагог Иван Михайлович Блажей делал все, чтобы мы не пропустили ни одного года обучения. Тогда у нас не было чернил, мама терла сырую красную свеклу, ее соком мы и писали. Не было бумаги, но ее каким-то неведомым нам способом доставал Иван Михайлович. Учили мы только латинский и белорусский языки: писали на латыни, разговаривали на белорусском. В третий класс я пошел уже в победном для Беларуси 1944-м году.
К концу войныв нашей местности немцы вели себя совсем по-другому. Сейчас они уже напоминали мне тех наших пленных солдат — унылых, с опущенными глазами, каких-то потерянных. Они уже не играли на губных гармошках — радоваться было нечему.
Наш дом был самым крайним в деревне, стоял в некотором отдалении от других. Может быть, поэтому именно к нам и пришли немецкие солдаты, человек восемнадцать. Пришли тихо, не кричали, не ругались, не приказывали. Попросили маму приготовить им поесть. Из вещмешков достали брикетики — то ли из кукурузы, то ли из гороха, то ли из сои, — мы не знали. Но очень уж ароматные (запах этот и по сей день мне слышится). Немцы переночевали у нас, наутро мама им снова приготовила это же кушанье. Они поблагодарили и ушли через Сипу в сторону Ланцевичей. Там, на берегу Зельвянки, отступающие немцы решили укрепиться.
На следующий день видим — идут три человека по деревне с автоматами — наша разведка. В это же время с другого конца едут на лошадях еще трое. Они, завидев друг друга и решив, что это враги, чуть было не открыли огонь. Но тут же перекликнулись и поняли — это тоже наши. Встретились они недалеко от нашего дома, а назавтра к ним присоединились еще около ста бойцов. Вместе они направились туда, куда отступали немцы. Потом мы узнали, что на Зельвянке шли тяжелые бои, и очень многие советские солдаты остались там навечно.А для меня на этом закончилась война. Где-то 10 июля 1944 года…
Потом я еще один, последний раз, видел немцев. Когда мы сдавали с отцом зерно на вокзале, я обратил внимание на теперь уже пленных немцев. За ограждением они что-то копали. Я подошел и посмотрел на них. И так мне стало жалко этих немецких солдатиков, что я пошел к отцу, выпросил у него хлеба и отнес им. Они взяли, тихо сказали «спасибо» и стали делить мой хлеб. Теперь они уже были не враги, считавшие себя всесильными, всемогущими. Это были простые люди, беспомощные, беззащитные, и, по сути, никому не нужные…
Война — это страшно, особенно в детском понимании. И никому я не пожелал бы встретиться с фашизмом, с убийством, со всепоглощающим страхом. Дай Бог, чтобы больше мы не знали войны!
Т. ФИЛИППОВА, «Наш час»
Перепечатка материалов допускается с письменного разрешения «учреждение «Редакция газеты «Зара над Нёманам».
Назад